Фото Владимира Куприянова
Музыкант и художник Алекс Ростоцкий выпустил новый альбом «Рогожский фрейлехс» — его предыдущая студийная работа вышла аж восемь лет назад. Воспользовавшись поводом, «Джазист» поговорил с Ростоцким о том, чем была вызвана такая пауза, откуда на пластинке столько еврейских мотивов и как джаз можно обогатить синтезом искусств.
Кабинет-студия Алекса Ростоцкого заставлен холстами. Большинство работ — на африканскую тематику: яркие изображения животных, лица-маски, женщины в разноцветных нарядах. На их фоне выделяется огромное декоративное панно во всю стену — «коллаж-исследование», как его называет сам автор, на тему альбома Майлза Дэвиса «Bitches Brew». «Это копия, оригинал находится в галерее в Лас-Вегасе, — поясняет Ростоцкий. — Но копия во многом получилась даже лучше». До пандемии Ростоцкий со своей группой несколько раз путешествовал в Уганду, давал концерты и мастер-классы; Африка была постоянным мотивом его музыкального и художественного творчества. Потому переход к новой теме — теме изучения своих еврейских корней — на новом альбоме выглядит по меньшей мере неожиданно.
— Неужели устали от Африки?
— От нее устать невозможно. Я много лет исследую африканскую культуру и до сих пор буквально каждый день узнаю что-то новое. Подписался, например, на страничку в соцсети одной русской путешественницы, которая очень серьезно исследует жизнь африканских племен, снимает видео, фотографирует, публикует рассказы об их жизни. Африка меня по-особому волнует: представьте, целый континент, населенный людьми с невероятным талантом к импровизационной музыке. Я очень долго пытался разгадать загадку этого феномена. Помню наш мастер-класс в Уганде. Джазовое кафе, за столиком сидит мальчик, лет шести на вид, и изо всех сил тянет руку, как первоклассник. Можно, спрашивает, мне спеть «Опавшие листья» Жозефа Космы? Конечно, говорю, выходи. Он берет микрофон, и случается невероятное. Крохотный еще ребенок исполняет джазовый стандарт так, словно перед нами полностью сформировавшийся артист. Причем артист первоклассный, со своим лицом. Откуда они черпают эту свободу, эту умопомрачительную способность к импровизации? Какое-то у них другое солнце светит, что ли.
— Джаз дает вам похожее ощущение внутренней свободы?
— Мне кажется, я к этому ощущению только иду. Джаз вообще мне дался очень тяжело, много лет я был гадким утенком среди прекрасных лебедей. Мне банально не хватало опыта. Я почти со старта своей карьеры начал играть с самыми лучшими музыкантами — например, ансамблями Юрия Маркина и Владимира Коновальцева. В последнем работали выдающиеся солисты — аккордеонист Владимир Данилин, саксофонист Станислав Григорьев. А еще я работал с гитаристом Алексеем Кузнецовым, саксофонистом Александром Пищиковым и трубачом Игорем Широковым. Это были первоклассные музыканты, они одной рукой брали аккорд, а другой курили, выпивали, закусывали, да еще и девушек обнимали. Когда видишь такой уровень раскрепощенности, самооценка уходит в ноль. У меня тогда от волнения и постоянного сравнивания себя с ними всё время в быстрых темпах зажимались и болели руки, я не мог играть. Никаких психологов, понятно, в те времена не было, поэтому приходилось как-то справляться.
После армии я приехал в Москву из провинциального Ржева, поступил заочно в Тверское музучилище по классу хорового дирижирования — ради «корочки». Я практически не учился. В тот момент я был без ума от Чарли Паркера — для меня он был революционером, воплощением предельной свободы творческой мысли. Такую свободу я искал и в своем окружении. Вокруг меня было много интересных людей, в том числе из театральной среды. Например, Борис Юхананов, ныне худрук Электротеатра Станиславский, и Владимир Киселев, который играл свои удивительные спектакли на малой сцене легендарной Таганки. Они открыли мне целую вселенную, в которой переплетались разные виды искусств. Знакомство с ними в какой-то степени подготовило меня к одному из главных событий в жизни. В конце 2000-х в Москву приехал французский режиссер Бартабас с театром «Зингаро», привез свой знаменитый спектакль «Триптих». К этому моменту я уже заработал себе маленькое имя в джазе, много с кем поиграл, записывался, у меня были интересные проекты. Но, сходив на спектакль Бартабаса, я понял, что мне это нравится больше, чем джаз. Его спектакли — это глубинное осмысление природы, рождения человека и Земли. Невероятно выразительное действо, построенное на контрастах черного и белого, живого и застывшего. Бег лошадей и их жизнь на арене как в дикой природе. И всё это под музыку «Весны священной» Стравинского.
Из-за Бартабаса я в каком-то смысле «бросил» джаз, мне его перестало хватать, в нем не было всех красок, которые хотелось передать. Я начал писать картины, заниматься анимацией, соединением искусств. И только сейчас, как мне кажется, я начинаю нащупывать что-то важное, что было подсказано им, Киселевым, Юханановым — безбашенными художниками. Настоящая свобода рождается тогда, когда перестаешь оглядываться на публику, тусовку, спонсоров, а просто каждый день занимаешься своим делом.
— Поэтому «Рогожский фрейлехс» рождался неспешно? Из-за трансформации сознания?
— Я действительно никогда не работал так долго над новым альбомом. Во-первых, потому, что это в своем роде концептуальный альбом, посвященный исследованию моих еврейских корней. Еврейская тема заинтересовала меня в первый раз четыре года назад, когда я оказался в Campo del Ghetto — самом старом еврейском гетто в мире, расположенном на острове Каннареджо в Венеции. В средние века там принудительно селили евреев, на ночь закрывая им доступ в город. Впечатление было настолько сильным, что я в тот вечер впервые нарисовал рисунок — лицо еврея — и понял, что хочу погрузиться в эту часть своей жизни, узнать о ней больше. Исследование затронуло и личную историю моей семьи, и религию, и еврейскую культуру, и музыку. Через некоторое время, уже в Москве, я однажды прогуливался по Рогожской слободе — району, в котором живу. Мне в голову пришла мелодия в духе еврейского танца фрейлехс, которую я напел в диктофон. Она и стала заглавной темой, точкой отсчета материала для нового альбома.
— Этот альбом сильно отличается от предыдущих ваших записей — он звучит жестче, собраннее, сложнее.
— Во многом потому, что поменялся сам подход к работе. Проведу параллель с живописью. К своим «африканским» картинам я никогда не делаю эскиз, а начинаю сразу, потому что умом уже представляю всю картину целиком. Ни одну «еврейскую» картину я не нарисовал без эскиза. Каждая группа героев требует набросков: кого поставить, кого посадить, как ангела уложить перед ними, куда собачку вписать, — а иногда таких групп бывают десятки, сотни; на одной моей картине есть 244 персонажа. Грубо говоря, я занимаюсь микросюжетами — и объединяю их в один общий. На пластинке получилось то же самое. Пьесы по своей форме складываются из множества частей, отрезков, в которых совершенно разный ритм, размер, характер, интонации. Например, внутрь заглавной композиции, по сути еврейской мелодии, зашит совершенно русский ярмарочный мотив. И эти разрозненные кусочки должны между собой красиво и логично соединиться. Ни на одной другой пластинке я столько раз не переписывал пьесы.
И никогда раньше я так старательно не искал нужные настроения и состояния. В российском (да и не только российском) джазе редко говорят об этом аспекте работы над музыкой. Обычно музыканты стремятся добиться высокой техники игры, да и только. Но для меня гораздо важнее передать через музыку настроение, совпасть, срезонировать со слушателем. От этого зависит, захочет ли он дослушать до конца, включить второй-третий раз. Вот «Майские любовники» — моя старая пьеса, записанная на трех альбомах, в основном с пианистами. На «Рогожском фрейлехсе» она звучит совсем по-другому, особенно поэтично. Настроение слышно не только в аранжировках, но и в игре музыкантов. Мне важно работать с аудиторией по примеру Бартабаса — на колоссальных аудиодинамических и музыкальных контрастах. Поэтому «Еврейское счастье» и «Майских любовников» мы играем, едва касаясь инструментов. А потом приходим в мощные пьесы, и струны гитары начинают гореть ясным пламенем, звучат местами как в арт-роке. Или взять пьесу «Два еврея, богатый и бедный». Вступление, с которого всё начинается, — довольно известный напев венгерских евреев, я нашел в интернете много вокальных прочтений этой мелодии. В теории я мог бы спеть ее сам, но вдруг понял, что она может безумно красиво звучать на басу.
— Материал, который попал в новый альбом, вы уже представляли на концертах с программой «Евреи… Страны… Города…». Это было целое музыкально-визуальное представление с видеопроекцией в реальном времени на основе вашей живописи и графики. Почему синтез искусств для вас так важен?
— Соединение искусств дает сразу много впечатлений и ассоциаций. Зритель невероятно быстро включается в процесс, попадает в поток. Поэтому я издал двойной альбом — CD + DVD-RW. На видеодиске лежит много разного материала: концертные записи, мультфильм и даже демо нового проекта «Исход в лицах». Вспоминаю съемку концерта 2018 года в театре Елены Камбуровой, запись которого есть на диске. Там был небольшой экран, на который проецировалась анимация, создаваемая в реальном времени видеохудожником Тамарой Зубовой, работали два оператора и три камеры. Снимал всё это мой приятель Андрей Чернышев, которому удается очень тонко передавать нужные нюансы и детали. А звуком занимался наш постоянный звукорежиссер Илья Изотов. Запись материала в студии осуществил молодой, очень талантливый режиссер Александр Перфильев. Студийный звук совершеннее, прозрачнее, зато концерт фиксирует совсем другое, позволяет наблюдать за процессом творения. Я также участвовал в создании дизайна обложки, хотя основную работу делала замечательный дизайнер Витана Сосновская.
— В «Рогожском фрейлехсе» заметно влияние не только разных жанров и стилей, но и музыки разных регионов мира.
— Да, безусловно. Четыре года я не вылезал из интернета, слушал и открывал для себя современную еврейскую музыку, читал, знакомился с людьми, задавал вопросы. Случайно наткнулся на еврейскую общину Абайудайя — в ней живут угандийцы, которые в начале XX века приняли иудаизм. У них совершенно уникальные религиозные песнопения: они берут тексты Торы, переводят их с иврита на свой язык луганда и поют, используя привычные угандийские мотивы. Мне хотелось слушать классическую музыку Мусоргского, Прокофьева, Шостаковича и американских джазовых музыкантов, которые среди прочего занимаются авангардным клезмером — Джона Зорна, Билла Фризелла, Дэйва Дугласа, Джоуи Бэрона. Полтора года назад я начал работать над второй частью проекта и обратился к библейскому преданию об Исходе евреев из Египта. Проект снова будет синтетическим, объединяющим музыку, живопись, поэзию, видеоарт, анимацию, танец. Но поскольку я сказочник, а не толкователь священных текстов, я трактую эту тему максимально широко. Для меня Исход — это поиск себя в огромном мире и освобождение от многочисленных комплексов.
— Возвращаясь к только что вышедшему альбому: при всей композиционной сложности он тоже воспринимается очень личным.
— Да, я даже посвятил его моим маме и бабушке. Я рос в провинциальном городе Ржеве, депрессивном и пьющем. В этой рабочей среде мы были чуть ли не единственной семьей, где алкоголь не употребляли. После войны город был практически разрушен, долгие годы шло разминирование. Всё мое детство мы натыкались на гильзы, штыки, фляги и минометные снаряды. А бабушка жила в Твери. В самом центре города стоял деревянный дом, в нем был внутренний дворик, вымощенный булыжником, высокий забор и дверь во дворик, которая на ночь закрывалась. Все семьи, в нем жившие, были еврейскими. До сих пор эта картина перед глазами: двор, женщины чистят рыбу и говорят на идише. Мама и бабушка не говорили со мной о еврейской культуре, тяжелые были времена. Так что этот альбом — выражение моей к ним любви и некая культурная дань.
— Вы давно играете с одним и тем же квартетом. Получается, это и их, а не только ваша личная история?
— Мне сложно назвать моих музыкантов — саксофониста и кларнетиста Олега Грымова, гитариста Максима Шибина, барабанщика Петра Ившина — сайдменами, потому что мы переживали за этот проект на равных. За эти три с половиной года мы научились понимать друг друга с полуслова. И работали, отталкиваясь не от стиля — сегодня мы играем джаз-рок, завтра постбоп, послезавтра фьюжн, — а от конкретного состояния, продиктованного музыкой. Например, я принес новую аранжировку пьесы Эрика Сати «Растворенные во времени», и объяснять, каким должен быть звук, долго не пришлось — почти сразу мы нашли то, что я задумал. Такой подход работает. Помню, после концерта нам как-то сделали комплимент: «Поверить невозможно, играют четыре русских, а звучит как восемь евреев!» А после другого выступления, в Архангельске, где меня всегда тепло принимают и особенно чуткая публика, мне написала незнакомая молодая женщина. Вы знаете, говорит она, я в своем абсолютно русском сердце нашла кусочек еврейского счастья — такого тепла, которое прежде не чувствовала! Вот такие знаки я воспринимаю как подсказки того, что иду правильным курсом и делаю что-то, что отзывается в людях вне зависимости от их национальности.
